Гибель Цоя логична. Иначе бы он, обычный парнишка, в одночасье собравший стадионы, превратился в телевизионную биржу, деградировал. А так — остался замечательным воспоминанием.

Я впервые узнал о Викторе Цое, когда работал в программе «Взгляд» и мы истерзали запрещенный фильм Учителя «Рок»: показали отрывки в программе. Там я и увидел Цоя в обстановке какой-то питерской кочегарки, все было очень красиво снято.

Не было такого, чтобы Цой вызывал восторг сам по себе, потому что помимо него было много выдающихся людей — Шевчук и БГ — и мы всех совершенно спокойно приглашали в программу. Не могу сказать, что Витя выделялся. За кулисами музыканты относились к нему пренебрежительно, говорили: «Ну разве это музыка?» Для некоторых артисты, показанные во «Взгляде», становились попсой. Вот и Цой казался ненастоящим роком, но мы стояли на своем и доказывали, что именно такая музыка и должна звучать.

Виктор Цой был гостем эфира про кооперативы — крайне популярное в те времена явление. Сейчас сложно себе представить, чтобы артист в эфире центрального телевидения обсуждал политические, социальные темы. Тогда же наш авторитет позволял задавать всем, и в частности Цою, какие угодно вопросы. Разве что экономику не трогали — приглашали экспертов.

Сейчас этого нет. Никто не взбивает молоко — все просто бьют по воде. К нам всегда шли с удовольствием и, если высказывали примечательную позицию, становились звездами.

Гибель Цоя логична. Иначе бы он, обычный парнишка, в одночасье собравший стадионы, превратился в телевизионную биржу, деградировал. А так — остался замечательным воспоминанием. Я мало что могу сказать именно о Викторе, потому что с ним отдельно не разговаривал. Он ничем не отличался от остальных. Все музыканты были нормальными, без райдеров и других звездных замашек. Да, был образ, как в том же фильме «Рок», где он немного ерничает и будто спрашивает, мол, что вы здесь собрались. Но когда он начинал говорить, становилось понятно, что перед тобой — абсолютно адекватный человек, а остальное — поза.

Мы будем жить в то время, когда именем Цоя станут называть концертные залы. Так должно быть. Большой Москворецкий мост переименуют в Немцов мост, и там будет стоять памятник. Ведь появилась аллея Анны Политковской в Карловых Варах. Тенденция продолжается: сколько лет нет Высоцкого, Окуджавы, но они живы благодаря количеству людей, которые их любят. Все-таки у других сегодняшних знаменитостей нет стены на Арбате.

Может быть, иногда высказывания Цоя и были популизмом, но когда мне говорят, что у нас нет музыки, я спрашиваю: «А как же „Кукушка“?» — и со мной соглашаются. Ее перепевают даже сейчас. Я не большой поклонник шоу «Голос», но когда натыкаюсь на исполнение песен Цоя детьми и взрослыми, с удовольствием смотрю. Не уверен, что другие ушедшие рокеры могут сравниться с ним по популярности. Немалую роль в этом сыграла гибель Виктора. Это все-таки Россия, тут любят трагическую, загадочную смерть и конспирологию.

Виктор Цой вшит в нашу ДНК, как и Высоцкий, и от этого никуда не денешься. Он — явление национальной культуры. Правда, американцы охарактеризовали бы его как плохо поющего странного корейца с примитивной музыкой. Но идут годы, а стена все еще стоит.

Цой был очень простым, стеснительным и смешливым пареньком, абсолютно без понтов, никакого высокомерия или позерства. Если бы не смугловатая кожа, наверняка легко бы краснел.

Я узнал о Викторе Цое примерно в январе-феврале 81-го года, когда он приехал в Москву на подпольные квартирные гастроли в составе группы «Автоматические удовлетворители» во главе с Андреем Пановым по кличке Свин. Цой подыгрывал «Удовлетворителям» на ритм-гитаре. Также у него уже имелось несколько собственных песен, правда объективно плохих, я их слышал. Он их так и не записал. Ближе к лету 81-го года появились и хорошие песни, которые затем вошли в первый альбом «45» и стали «киношной» классикой, вроде «Время есть, а денег нет, и в гости некуда пойти», «Я бездельник», «Мои друзья всегда идут по жизни маршем». Борис Гребенщиков услышал Цоя и познакомился с ним примерно на полгода позже, чем я.

Я Боре про Цоя рассказывал в контексте истории о компании ленинградских панков, но Боря в эту сферу не стремился. Цой был очень простым, стеснительным и смешливым пареньком, абсолютно без понтов, никакого высокомерия или позерства. Во всей этой компании панков из Питера он был самым добродушным, любил шутить и смеяться. Если бы не смугловатая кожа, наверняка легко бы краснел.

Я на самом деле думаю, что многие великие люди, особенно поэты, уходят неслучайно. Но Цой — исключение из правила. Его жизнь оборвалась абсолютно произвольным, рандомным образом. Ничто к этому не подводило: ни логика его личной жизни, ни карьера — он ушел абсолютно не вовремя. Я не берусь спекулировать на том, кем был бы Цой сейчас, какова бы была его гражданская позиция. Даже очень близким людям странно гадать о том, чем бы он мог заниматься сегодня. Карьера Цоя могла бы развиваться очень интересно, потому что он в последние годы увлекся кино, был если не талантливым, то способным художником. Интерес к восточной философии и восточным боевым искусствам мог бы увлечь его, но, к сожалению, ничего из этого не случилось.

«Цой жив» — это не какая-то исключительная история. Мы можем вспомнить и других героев, которые оставили после себя легендарный шлейф и вокруг которых до сих пор создают конспирологические теории. Об этом много говорили в случае с Элвисом Пресли, Джимом Моррисоном и, разумеется, Джоном Ленноном. Фраза «Леннон жив» тоже достаточно популярна. Что касается российской культуры, в первую очередь приходит на ум Владимир Высоцкий, умерший сорок лет назад. Он до сих пор любим, цитируем и нисколько не утратил своей актуальности. С Виктором Цоем произошло то же самое.

Дело в том, что песни «Кино» действительно очень хороши. Это композиции, которые абсолютно не стареют и не портятся со временем. На это повлияли некоторые обстоятельства. Во-первых, Цой был способным композитором. Одним из немногих наших рок-авторов, кто мог сочинить не только эффектный гитарный риф, но и качественную мелодию. Практически все песни «Кино» имеют очень сильную мелодическую составляющую, поэтому их хочется и петь, и слушать. Они красивы. Во-вторых, лирика Цоя. Он не был таким искусным поэтом, как, скажем, Саша Башлачев или тот же Высоцкий.

Тексты Цоя очень просты, но при этом исключительно просты в восприятии — это тот случай, когда нет никакой двусмысленности, все люди могут отождествлять их с собой независимо от возраста. Это очень большое достоинство, благодаря которому тексты Цоя не принадлежат поколению восьмидесятников, перестройке или исключительно неукорененной молодежи. Все его песни, особенно с последних трех альбомов, начиная с «Группы крови», универсальны. Речь там идет о вечных вещах. В-третьих, конечно, трагический образ Цоя, его судьба, которая будоражит до сих пор. Так что думаю, что Цой никуда не денется в обозримом будущем, гарантию песням «Кино» лет на двадцать или больше я бы дал безусловно.

Цой очень изменился в последние два года жизни. Это было связано и с тем, что он увлекся киноиндустрией, а быть актером, тем более кинозвездой, требует определенного вхождения в образ. К тому же Юрий Айзеншпис сделал из «Кино» мощную коммерческую машину именно по канонам шоу-бизнеса, а не подпольного квартирного искусства, чем было «Кино» до 86-го года. Наверное, здесь серьезная причина — расставание с женой Марьяной и увлеченность Натальей Разлоговой, которая тоже влияла на Цоя определенным образом и также способствовала укреплению его полумифического образа. Думаю, Разлогова говорила: «Ты, Вить, простоват и доступен. Если хочешь быть звездой, нужно окружить себя неким ореолом». И этот совет он, очевидно, принял к сведению.

Понятия не имею, хотел ли он быть звездой, но думаю, что любой артист естественно стремится к тому, чтобы его знало и любило как можно больше людей. Я думаю, он был не против фанатов и мог даже совершать какие-то телодвижения в этом направлении, но он не был ни тщеславен, ни высокомерен, ни нарциссичен. По натуре он был простым и спокойным человеком, а внешние обстоятельства вынудили его принять позу.

Он скорее легко поддавался влиянию. Виктор не был подкаблучником, но общительным и мягким человеком был точно. Мы мало общались в последние несколько лет его жизни, в отличие от первой половины 80-х. Тогда Цой, конечно, испытывал на себе влияние самых разных людей. Это был и Андрей Панов (Свин), и друзья-меломаны вроде Леши Рыбина, его партнера по старому составу «Кино», позже на него очень большое влияние оказывал барабанщик группы Георгий Гурьянов, художник и денди. Марьяна до некоторой степени была имиджмейкером всей группы «Кино». Она консультировала их по вопросам стиля и придумала новый романтический грим, который они стали использовать чуть ли не первыми из отечественных музыкантов. Ее влияние было бесспорным. Цой откликался на какие-то интересные предложения со стороны, он не был закрытым или догматичным человеком. Не был он и эгоманьяком.

Если сейчас и появится сопоставимый герой, едва ли это будет музыкант — скорее какой-то десант из соцсетей, мультимедиа и прочих цифровых сфер, потому что время музыки прошло. Думаю, что тех, кто у нас уже есть, будь то Цой, Высоцкий, Башлачев, Гребенщиков, уже более чем достаточно на музыкальном поле. Есть и свежие силы вроде Васи Обломова, Noize MC, Оксимирона — талантливых ребят. Но я думаю, что какие-то герои новой ситуации возникнут не из мира рока или рэпа, а из диджитала.

Виктор был сосредоточен на собственном внутреннем мире и поиске счастья. Он понимал, что рок-музыканты на Западе купаются в больших деньгах и контрактах, но считал, что они многое теряют как артисты.

Впервые я увидела Виктора Цоя на фестивале Ленинградского рок-клуба, куда меня привел Борис Гребенщиков. Из темноты показалось это потрясающее лицо с ярко выраженными чертами. Его музыка и голос завораживали. В тот же вечер я познакомилась с ним лично на вечеринке, и он показался мне очень приятным и приземленным. Во время его выступления на концерте он производил впечатление сильного и даже могущественного человека, а вне сцены оказался расслабленным, рядом с ним было спокойно находиться.

Самым запоминающимся эпизодом, связанным с творчеством непосредственно «Кино», стал момент, когда они вышли на сцену и начали играть песню «Транквилизатор». Медленный, драматичный бит привлекал к себе все внимание, а когда Виктор запел своим низким, призрачным голосом, оставалось только смотреть и слушать. Его выступления всегда были искренними, и это сильно повлияло на нас и на всех тех, кому повезло слушать Цоя вживую. Я помню, что в реальной жизни он был очень смешным, все время шутил и пытался опробовать на мне кунг-фу. Больше всего мне нравилось, когда он с Юрием и Густавом (музыкантами группы «Кино». — Прим. «РБК Стиль») исполняли для меня свою версию песни Nirvana группы The Cult: «Every day, Joanna».

В начале 80-х все, что американцы знали про Россию, было скормлено нам пропагандой времен холодной войны. Мы не знали практически ничего о русских и об их жизни за закрытыми дверями. Нам показывали различные лишения вроде нехватки еды, туалетной бумаги и суровые погодные условия. Ни один американец не мог представить, что в Советском Союзе может существовать рок-н-ролл.

Рок был большой частью моей жизни, но я была убеждена в том, что его исполняли только в США, Англии и паре других европейских стран. Когда я впервые услышала одну из песен БГ, я переродилась. Я сразу поняла, что он был настоящим художником, как и те, кому он меня представил. Я была ошеломлена тем, что в России был рок, и он оказался потрясающим!

Думаю, то, что происходило с рок-музыкой в Ленинграде 80-х, больше невозможно воспроизвести. Равно как и американский рок 60-х. Знаковые эпохи бывают единожды. Интересно, что тридцать лет назад, в моменте, мало кто понимал, в какое важное и волшебное время живет. Не исключаю, что и сейчас могут наступить равнозначные по масштабу события, но то, что было в Северной Венеции в 80-е, не повторится.

Персональный стиль Виктора был очень органичным. Единственным, кто влиял на внешний вид группы, был Густав (Георгий Гурьянов. — Прим. «РБК Стиль»), он был гением стилизации. Думаю, что Виктор был честен как в своем имидже, так и в том, что он хотел донести: он был самим собой. Он абсолютно точно слушал западный рок и любил что-то из него, но он был русским музыкантом, а его музыка и стихотворения отражали его жизнь и опыт, прожитые в России.

Не думаю, что Виктор или Борис и все остальные пытались буквально изменить систему, в которой они жили. Посредством своих песен они старались разбудить людей и заставить их присмотреться к своему внутреннему миру, сделать что-то, чтобы их существование было более полноценным. Они писали о внутренних конфликтах каждой личности и о том, как найти себя и свою персональную свободу в собственном сердце и душе. Они помогли мне осознать, что по-настоящему важно в жизни: свобода духа и саморазвитие.

Также не верю, что участники рок-клуба ждали и жаждали перемен. Они жили моментом, выражали себя через свое искусство. В их музыке не было протеста — лишь поиск смысла человеческого существования. Еще до того, как я привезла им одежду из Штатов, они миксовали доступные вещи так, что выглядели модно и круто. Может, слишком модно для советских людей — но только внешне. Внутренне ребята ничем не отличались от других граждан, не хотели эмигрировать. Все, что они делали, было очень русским, неразрывно связанным с русской землей.

Я делала интервью с Витей и многими другими музыкантами. Поначалу спрашивала всех, не хотели бы они жить в Америке. На что все, как один, отвечали, что были бы рады туда съездить, но переехать насовсем и оставить Россию — ни за что. Виктор был сосредоточен на собственном внутреннем мире и поиске счастья, а не на внешних составляющих типа государства. Он понимал, что рок-музыканты на Западе купаются в больших деньгах и крупных контрактах, но считал, что они многое теряют как артисты. В 80-е не существовало более плодородной почвы для развития культуры, чем в Ленинграде. В рок-клубе ничего не зарабатывали, но росли как художники.

Виктора, конечно, невозможно сравнить с западными артистами с точки зрения гонораров. Но с точки зрения популярности вполне: до сих пор люди по всему миру, включая его музыку, чувствуют нечто необъяснимое. Я до сих пор не разгадала, что же в Цое такого, что трогает миллионы людей и заставляет чувствовать себя сопричастными.

Первой работой Виктора, которую я продала в Лос-Анджелесе, был рисунок Джона Кеннеди цветными фломастерами поверх черно-белой фотографии. На эти деньги я купила Вите белые сапоги. Еще он просил художественные принадлежности, в том числе профессиональные маркеры, и, конечно, музыкальное оборудование.

Цой был наименее высокомерным из всех, кого я знаю. Он был скромным, земным, трогательным, чрезвычайно приятным. Такого преданного и честного человека еще поискать. Его образ на сцене и за кулисами полностью соответствовал Цою, которого я знала. Это были две стороны одного Цоя, обе правдивые. Только на сцене он давал волю самым сокровенным, темным мыслям, а сходя с нее, превращался в весельчака. Его закулисная жизнь была гораздо светлее его песен.

Цой был слишком идеальным для этого мира, мы не заслуживали его. По сей день я не встречала никого хотя бы отдаленно напоминающего Виктора.

Не помню, когда я впервые узнала о Цое. Он всегда присутствовал в моем воображении, сердце, маминых убаюкивающих рассказах и разговорах в долгих путешествиях на машине. Его голос я помню так же хорошо, как голоса бабушек, дедушек и даже лучших друзей. Честно, не вспомню времени, когда я о нем еще не знала и не обожала его.

Поначалу я любила слушать песни Цоя, потому что они заставляли маму улыбаться. Потом они стали напоминать мне о детстве и о родине, на которой я никогда не жила, о части меня, о которой мне ничего не известно. Повзрослев, я начала переводить и осмыслять тексты группы «Кино» — эти слова и идеи помогали мне чувствовать себя менее одинокой в угнетающем мире. Я до сих пор не знаю другого настолько вдохновляющего художественного произведения.

В маминых историях Виктор всегда был слишком замечательным, каким-то сказочным. Он был гениален и честен в ремесле и скромен, мил и заботлив в обычной жизни. Мог дурачиться и смеяться до колик. Он казался нереальным, но в то же время таким честным, что было ощущение, будто я знала его всю жизнь. Цой был слишком идеальным для этого мира, мы не заслуживали его. По сей день я не встречала никого хотя бы отдаленно напоминающего Виктора.

Если бы я попала в рай и могла задать один вопрос Господу, то спросила бы, почему американцы не прониклись музыкой Ленинградского рок-клуба. Хотя, если задуматься, музыка «Кино» не стала бы суперпопулярной в США, даже если бы многие ее слушали. Английский язык слишком скуден для выражения той палитры эмоций, боли и надежды, которая была в текстах. К сожалению, американская душа не может познать таких глубин. Кажется, для американца слушать «Кино» — это как стоять посреди заледеневшего озера: можно разглядеть красоту и преклониться перед величием, но невозможно прочувствовать суть, не нырнув с головой.

Цою нет равных в американской музыке. Там, где капитализм выращивал идеальных артистов, исполняющих популярные жанры, Цой смог передать магию и мистику музыки, сделал ее настоящей и осязаемой. Он оживил душу. Даже наиболее аутентичные и авангардные американские исполнители кажутся в какой-то степени нерешительными, постоянно думают о провале или успехе. Музыка Цоя всегда казалась мне бесстрашной.

Когда я познакомилась с Борисом Гребенщиковым, поделилась с ним переживаниями о том, как работает мир в наше время — какими ненастоящими кажутся люди, и о том, как мне тяжело соответствовать ожиданиям окружающих. Он ответил, что «весь мир — театр, а все мы в нем — актеры». Этот разговор привел к тому, что я выпустила песню, посвященную Виктору Цою, потому что осознала, что даже если мы всего лишь притворяемся, каждый хороший актер вкладывает в своего персонажа часть себя. Цой вдохновляет становиться лучшей версией себя — из-за силы, честности, эмпатии, храбрости и риска. Неважно, кем ты родился, значение имеет то, какой образ создаешь. «Кино» может вдохновлять поколения независимо от возраста.

Моим вкладом в книгу «Стингрей в Стране Чудес» стал пересказ маминых историй и анекдотов. Мы часами просматривали архивные видео, чтобы придать красок диалогам, географии, событиям. Чтобы читатель наблюдал за путешествиями Джоанны. При помощи маминых воспоминаний и моего языка мы воссоздали атмосферу Советского Союза, ушедших художников и музыкантов.

Никогда не считала решение моей матери поехать в Россию плохой идеей. Я люблю жизнь, которую она проживала, и людей, которых называла друзьями. Я бы рискнула чем угодно, чтобы поехать туда и встретиться с Виктором Цоем. Вы не представляете, каким человеком мама стала после общения с ним, как он менял людей! Все бы отдала, чтобы обладать таким смирением, умением радоваться, состраданием, стойкостью. В Америке в 1850-х люди оставляли привычную жизнь и отправлялись на запад в поисках золота. Я бы сделала то же самое ради поисков Цоя. Золото никогда не сможет петь и улыбаться так, как умел он.

Некоторые песни Виктора Робертовича и «Кино» до сих пор вызывают во мне чувство умиротворения. Странно: они ведь тревожные, про масштабные ценности. Но мне становится спокойно, когда слушаю Цоя.

Виктор Цой — это моя колыбель. Звучит странно, но я поясню. Мама на последнем месяце беременности сидела на балконе в Душанбе: жара, июнь, рядом стоит проигрыватель — из него играет Цой. Только под эту музыку я переставала бушевать в животе. Потом, когда я родилась, родители купили крутой кассетный проигрыватель и колонки. В нем, как вы уже поняли, тоже звучал Цой — я, младенец, продолжала засыпать исключительно под «Кино». Возмущенные соседи стучали в дверь в 11-12 часов ночи с вопросом: «Почему у вас так громко включен Цой? Вы не даете нам спать!» Мама им объясняла. Некоторые песни Виктора Робертовича и «Кино» до сих пор вызывают во мне чувство умиротворения. Странно: они ведь тревожные, про масштабные ценности. Но мне становится спокойно, когда слушаю Цоя. А под песню «Я посадил дерево» снова засыпаю как младенец.

Он был любимцем миллионов, нес себя с загадочным достоинством и при этом, как мне кажется, был абсолютным ребенком.

Не помню точно, что было самым первым для меня — музыка или фильм «Игла», а может, «Асса», но это не так важно. Важно, что детство прошло под Цоя, пели его песни под гитару, училась играть на гитаре на его песнях. Простые аккорды, слова, близкие подросткам по духу, по настроению.

В детстве я особо не задумывалась о том, каким Цой был на самом деле. Мне нравилась его музыка, но культа личности не было. Он казался загадочным, сильным, мужественным, романтичным.

Стремительно и ярко взошедшая звезда по имени Цой, он был любимцем миллионов, нес себя с загадочным достоинством и при этом, как мне кажется, был абсолютным ребенком. В детстве мальчик, который мне очень нравился, однажды спел песню «Когда твоя девушка больна» другой девочке. И мне тоже очень захотелось заболеть.

Предложение Алексея Ефимовича (Учителя. — Прим. «РБК Стиль») сыграть в картине «Цой» снова вернуло меня к творчеству группы «Кино». Весь съемочный период — это огромное событие в моей жизни, и я благодарна судьбе за такой подарок.

Мне кажется, пока не нашлось замены Цою ни в музыке, ни на «алтаре» кумиров. Цой жив. А пока он жив, альтернативы не будет.

Музыка Цоя является и воспоминаниями, и предсказаниями одновременно.
Его песни как фонарь, освещающий темные углы.

С творчеством Виктора Цоя я познакомился в глубоком детстве, за что очень благодарен своим родителям. Уже тогда тексты его песен я знал наизусть, но осознание их пришло ко мне намного позже. Поначалу я слушал, потому что мне нравилось, как они звучат, но когда я стал старше, то полюбил их за метафоричность и смелость.

В жизни каждого человека наступает время, когда он начинает задаваться определенными вопросами, и вопросы эти, как правило, остаются с человеком навсегда. Заслуга Цоя как раз в том, что его музыка будет актуальна всегда. Она является и воспоминаниями, и предсказаниями одновременно. Его песни как фонарь, освещающий темные углы.

Осознанно от звучания Виктора Цоя я ничего не брал, но в любом случае все сильное неминуемо оставляет на нас отпечаток. Стиль любого исполнителя формируется из совокупности услышанного и понравившегося ему. Творчество группы «Кино» характеризует фраза «Все гениальное просто». Но в простоте посыла и звучания группы мыслящий человек всегда сможет разглядеть свободу глубокого смысла. Этой свободе и умению видеть стоит научиться не только исполнителям, но и слушателям. Мне с этим очень повезло.

Такие понятия, как «Цой» и «творчество», для меня равнозначны. Но разве смог бы Цой двигать время, не имей его история коммерческой составляющей? Уверен, нет. Коммерция равно массовость. Баланс найти во всем этом довольно сложно, тут главное, чтобы коммерция не убила творца. С одной стороны, кому нужен слепой саксофонист на площади, грустно играющий свои произведения прохожим за монету? А с другой — в нем больше правды, чем в выскочках, которые убивают умы и моральные ценности наших младших своими безвкусными песнями.

Однажды мы с другом просто шли по переходу, уличный музыкант играл Цоя, и я решил подпеть. Этот кавер не был запланирован, но получил достаточно большой отклик в интернете. Мне кажется, чаще музыки Цоя на улицах не звучит ничего. Он всегда был голосом народа, и со временем ничего не изменилось. Думаю, так будет всегда. В какой-то момент его музыка перестала быть просто музыкальными произведениями и стала неким символом свободы.

Сегодня есть артисты, которые могут воздействовать на публику так же, как это делал он, но от этого становится скорее грустно. Потому что многие из тех, кто сейчас имеет возможность влиять на поколения, совсем не задумываются о том, что вкладывают в головы младших. Цой — легенда. Цой жив!

В отличие от Бродского, застрявшего в позе прохладно-доброжелательного наблюдения, у Цоя были все шансы выйти на более зрелое мировоззрение; чудовищно жаль, что мы никогда не узнаем, какое именно.

Момент знакомства с музыкой «Кино» я помню крайне отчетливо: лето, фойе какого-то юрмальского санатория, мой отец уламывает администраторшу пустить ребенка с улицы поплавать в бассейне (не помню, удалось ему это или нет), а из чьего-то магнитофона доносится «Закрой за мной дверь, я ухожу». На самом деле, источник музыки я не видел и мне тогда показалось, что эту песню играют по радио.

Это позже я понял, что в тот момент на советском радио «Кино» еще не ставили. Но тогда я весь остаток лета крутил рукоятки «Спидолы», пытаясь найти эту песню снова. Свой магнитофон с переписанной «Группой крови» и мелодиевский винил «Ночи» (с жуткой обложкой) появились у меня многим позже, года через два. Кстати, до повсеместного появления киосков звукозаписи несколько альбомов «Кино» я знал только по рецензиям Житинского в «Авроре» и переписанным от руки текстам (!) — и только потом услышал их «в реале».

Как, подозреваю, почти любому подростку, «поздний» героический Цой с его коллективным перестроечным «мы» мне нравился гораздо сильнее Цоя раннего — The Cure и The Smiths я тогда не знал, прелестную иронию в текстах про «это не любовь» и «я бездельник» не считывал и в целом принимал наив-арт за наивность как таковую. Но самым важным у «Кино» для меня всегда был программный куплет из «Ночи»: «Я один, но это не значит, что я одинок, // Мой магнитофон хрипит о радостях дня, // Я помню, что завтра меня ждет несколько встреч, // И кофе в известном кафе согреет меня».

Именно эту позу прохладно-доброжелательного наблюдения за реальностью со стороны и чуть сверху, которая мне тогда казалась идеально взрослым подходом к жизни, я чуть позже нашел у Бродского — но открыл для себя лет в двенадцать именно у Цоя. Сейчас забавно осознавать, что автору этих строк на момент их написания тоже было всего ничего. И в отличие от Бродского, намертво застрявшего в этой позе, у Цоя были все шансы выйти на более зрелое мировоззрение; чудовищно жаль, что мы никогда не узнаем, какое именно.

В сегодняшней России фигура масштабов Цоя возможна, но уже не в мире музыки. Технология, политика, социальный активизм (который часто путают с политикой) — все это области, в которых уникальной личности гораздо легче замкнуть поколенческие смыслы на себя. А в музыке, наоборот, звание «новый Цой» — этакое проклятие, наравне с премией Grammy за Best New Artist.

Что, в общем, и хорошо, потому что настоящего Цоя хватит еще надолго. Причем залог этого именно его вдохновенная всеядность, его вечное нахождение между: роком и эстрадой, живым звуком и электроникой, авангардом и мейнстримом. Россией, Западом и Востоком, наконец. Показательно, что Цой — один из очень и очень немногих звезд советского рока, способных без малейшего ущерба пережить глобальный разворот к женской оптике: его образ и взгляд на мир начисто лишены мачизма, по сравнению с тем же Майком; кстати, он всегда прекрасно выглядел в макияже. (Я бы развил эту мысль еще на пару предложений, но остановлюсь, пожалуй.)

Так что я бы осмелился предсказать «Кино» очень долгое будущее — и не в закостенелом статусе неприкасаемой легенды, а просто в качестве музыки, которую люди ставят и слушают без особенных на то причин. И не только в России. Из всех отзывов на фильм «Лето» сильнее всего меня радует фраза, то и дело звучащая от уроженцев Франции, Италии, Австралии, США и т. д., ничего ранее не знавших о Цое: «С тех пор я скачал все альбомы „Кино“ и слушаю без остановки». Кажется, в русском языке был более краткий и емкий способ выразить ту же мысль. Всего два слова, шесть букв. Ах да: Цой жив.

Второго Цоя никому не надо. В Цое есть все, что нужно любому человеку и музыканту.

Не скажу, что запомнил момент гибели Виктора Цоя. Мне было двенадцать, это был обычный для меня день и год. С русской рок-музыкой я познакомился годам к четырнадцати, до провинции она медленно доходила. В тринадцать только учился играть на гитаре, подбирал все подряд и пел ребятам во дворе. Среди этого всего подряд была и пара песен Цоя. Помню только, все вокруг начали говорить, что Цой разбился. Его продюсировал Юрий Айзеншпис и как профессионал продвигал посмертный «Черный альбом». Его-то я прекрасно помню: и обложку, и песни. Как раз их и пели во дворе.

Плакат, конечно, у меня был. Я вернулся в Таганрог в пятнадцать лет: мама любила путешествовать, обмениваться квартирами, и мы успели пожить в Славянске и Мариуполе. По возвращении я встретился со школьным товарищем Ромой Иваненко, который и приучил меня к русскому року. У него на чердаке имелась пара акустических гитар и условная установка из пионерского барабана, кривой тонкой оркестровой тарелки и самодельной бочки из коробки. Там же висел флаг Советского Союза — они в то время украшали чуть ли не каждый дом, а рядом — плакат Цоя. В таком антураже и возник наш первый таганрогский бэнд. Даже осталась фотография с чердака с этим плакатом.

Намеренно я ничего у Цоя не перенимал. Настоящий музыкант ничего из чужого творчества специально не переносит. Если хочет отдать дань уважения, делает нарочитую вставку, и то переигрывая ее на свой манер. Я так никогда не делал: не было цели всем своим творчеством показать, на чем я вырос и что люблю. Каждый музыкант неосознанно пытается сделать что-то уникальное на основе собственного опыта, переживаний, музыки, которую слушал.

Может, что-то из Цоя и проскочило в моих песнях, но не специально. На самом деле, я никогда над этим не задумывался. Очень интересный вопрос, как влияют предыдущие поколения музыкантов на поколения последующие. К сожалению, у нас в стране мало кто таким анализом занимается.

Слушая «Кино», особенно последние альбомы, я полюбил точность, четкость и медитативный минимализм: когда отчетливо звучит ритм, когда соло-гитара не пилит бесконечные пассажи, а играет мелодию из двух-трех нот. Меня поражала и очаровывала эта красота. Поэтому в своей музыке я не допускаю размазанности и множества звуков.

Со словами то же самое. Знаете, я не люблю рэп за бесконечное количество слов, которые можно было сократить в десять раз без потери смысла. Рифма ради рифмы меня совершенно не трогает. Поток слов вообще редко где уместен. Мой земляк Антон Павлович Чехов не зря сказал, что краткость — сестра таланта. Я, как таганрожец, стараюсь не лить воду и нарисовать картину, передать смысл в двух-трех словах. На мой взгляд, это верх мастерства, поэзии, музыки. У «Кино» это было.

Тонино Гуэрра сочинил сценарий десятисекундного фильма: идет обратный отсчет запуска ракеты, «Три, два, один, пуск» — и тут жена набирает номер и говорит: «Приходи, он улетел». История рассказана. Так и я — использую минимальное количество слов, чтобы передать сюжет песни. Скорее всего, Цой на это повлиял. Наверняка повлиял. Другие группы, популярные в то время, были слишком непонятными.

Цой же подкупал внятностью своей поэзии. Гребенщикова, например, мало кто слушал в Таганроге: он слишком мутный, создает много образов, ходит вокруг да около. Слушателю важно понимать, о чем речь. Цой был прямолинейным настоящим героем, бескомпромиссным и четким. «Калинов мост», «Воскресение», «Алиса», «Машина времени» далеки от гениальности простоты.

Уход Цоя придал группе «Кино» еще больше смысла и легендарности. Разумеется, Виктор Робертович погиб в самом расцвете. Страна еще не до конца поняла, кто он такой: только начались первые стадионные концерты, регионы вообще слышали две-три песни. Смерть, остановившая его прекрасное восхождение на олимп, усугубила интерес к группе.

Если изучить биографию Виктора Робертовича, можно понять его тяготение к славе, ко всем атрибутам статуса рок-звезды. На примере Майка Науменко Цой видел, как людям запрещают писать и играть свою музыку, как от этого они спиваются, попадают в психбольницы — ужасное дело. Когда случилась перестройка, появилась возможность, в которую, вообще-то, мало кто верил: никто из поколения Науменко не мог себе представить, что поедет по стране и даст не подпольные концерты, которые разгоняла милиция, а человеческие, на стадионах, где не нужно стесняться своей профессии.

Виктору эта возможность нравилась. Только вдумайтесь, какой резкий перелом: всю жизнь все было запрещено и в одну секунду разрешили быть рок-звездой, подогнали лимузин, отправили в «Лужники» — красота.

Не думаю, что Цой писал песни с расчетом на популярность, на потребу публике, как многие артисты: он просто делал так, как ему нравится, и пожинал плоды труда. Мы же трудимся не для того, чтобы нас любили, а для того, чтобы донести мысли. Популярность — плата за труд и благодарность общества, а не самоцель. Он совершенно точно не был попсой. Просто изголодавшиеся люди пробовали все подряд, как дети малые. Я имею в виду и слушателей, и музыкантов: одни жадно заслушивали новое до дыр, другие были попросту везде.

Время бесповоротно изменилось. Возьмем программу «Взгляд»: это был глоток свободы, объективности, потому что участники разговаривали и спорили, невзирая на противоположность мнений. Сейчас невозможно представить, чтобы люди с разными точками зрения цивилизованно дискутировали в эфире.

Не думаю, что современных людей нужно довести запретами, чтобы произошел перелом. Дело вообще не в людях — они готовы к диалогу. Это СМИ закручены настолько, что не хотят говорить с обществом на одном языке. Никому не нужен свободный, честный разговор. Во времена Цоя была еще программа «Музыкальный ринг»: в голове не укладывается, насколько умные, глубокие вопросы там задавали музыкантам, слушали разные позиции, спорили. Подобной журналистики давно нет.

Каждому времени — свой герой. Фантазировать, может ли случиться сейчас то, что случилось тогда, невозможно и бессмысленно. Второго Цоя никому не надо. В Цое есть все, что нужно любому человеку и музыканту. Его можно любить, можно не любить, но у Виктора Робертовича все сошлось: и время, и музыканты, и тексты — и произошел ядерный взрыв. Время перемен, развал СССР, возникновение новой страны неразрывно связано с Виктором Цоем. Понятно, что он пел не о тех переменах, о которых думаем мы сейчас. Он вообще был аполитичен и, как истинный акын, пел о том, что видел, о бытовых вещах: окна, дома, вода, свеча. Одним из первых запел о простом, и в людях это откликнулось. Они пошли за Цоем.

Для меня он прошел через всю жизнь без разделений на ипостаси рок‑музыканта, актера и просто человека — просто Цой. Виктор был абсолютно уникален.

Специально я о Цое не пытался узнать. Так получилось, что в его омут сваливались совершенно замечательные люди, которые постоянно говорили о нем. Это был прежде всего Курехин, замечательный Африка (Сергей Бугаев. — Прим. «РБК Стиль») — все так убедительно и достойно отзывались о Викторе, что невозможно было не заинтересоваться им как человеком и музыкантом. Он был единым целым.

Про него говорили столько, что я включился в общее безумие. И познакомился я с ним как с целостным образом после того, как вместе с толпой поклонников бродил между домами культуры в Ленинграде, чтобы попасть на концерт «Кино». Нас гоняли из одного зала культуры в другой несколько раз и везде обещали, что в конце выступит Цой. Я был совершенно мокрый, по колено в ледяной воде от первых питерских луж, но добрался до того самого концерта и увидел Цоя. Я воспринимал все, открыв рот, и поражался точности положительных описаний Вити. Он никого не напоминал и не нуждался в сравнении с другими музыкантами, которых я видел до и после этого.

На том же концерте он впервые исполнил песню «Перемен!», и я понял, что она должна быть в моем фильме. Когда Африка подвел нас друг к другу после выступления, я попросил Витю попридержать песню, насколько возможно. Он не замечал конъюнктурности этой песни, находился в творческом водовороте, где «Перемен!» была всего лишь частью.

Я сказал: «Виктор, если вы как-то попридержите эту песню с ее популярностью, насколько это возможно, то я вам со своей стороны обещаю, что закончу ей свою картину». Он поинтересовался где, я ответил: «На „Мосфильме“». Виктор переспросил, действительно ли фильм будет снят и показан под маркой «Мосфильма», на что я ответил: «Да». Тогда Цой согласился. Думаю, его унижало, что кто-то поет на огромных площадках, а его нельзя даже упоминать. И когда я сказал, что даю честное пионерское, Витя поверил.

У меня не было ощущения, что он эксклюзивно обожал свои сочинения. Не могу сказать, что он ревностно относился к собственному творчеству. После знакомства я неоднократно посещал его концерты, но не могу вспомнить реакцию поклонников Цоя на него, потому что я и сам всегда подпевал и танцевал, не смотрел по сторонам.

У меня были узкопрофессиональные задачи при подборе актеров для фильма «Асса». Первым, кого я забраковал для съемок, оказался Цой — сейчас не могу вспомнить, было ли это до того, как я услышал его песни, или после. Помню, что Цой отнесся к отказу очень серьезно. На вопрос о том, почему он не может быть частью фильма, я ответил, что здесь нет ничего личного. Я говорю: «У вас очень восточный вид», он отвечает: «Ну да. Но я же Цой».

Во время съемок «Ассы» мы вели себя как давно знакомые люди. Он не делал никаких уточнений по роли, в свою очередь я не давал комментариев. Было ощущение, что у нас вместо абстрактных разговоров об идейной эксклюзивности предполагаемого действа складывались обычные рабочие отношения между режиссером и командой. Сценарных изменений, внесенных в результате работы с музыкальными коллективами, не было. Но аура, воздух, ощущение легкого дыхания возникли с появлением Вити и команды «Кино». Не было и никаких указаний по его выступлению. Я сделал ему одно замечание общего порядка: «Вить, как хорошо ты ходишь». На что он сказал: «Еще бы я плохо ходил».

Съемка финальной сцены в Зеленом театре в парке Горького была очень сложной, со всякими пограничными ситуациями: огонь, спички, много массовки. Витя идеально справлялся с пожарными и пограничными ситуациями — он смог всех утихомирить, убедить их не жечь спички раньше времени и сделать свое дело на площадке. Тогда я ощутил волшебство образа и всего, что представлял собой Цой. Это было магией чистой легенды.

Мы встречались крайне редко, но каждый раз, когда это происходило и мы делали какой-то совместный проект, это воспринималось как что-то очень естественное, как будто так и должно быть.

Он был очень цельный человек. Помню, что я Рашиду (Нугманову. — Прим. «РБК Стиль») сказал в свое время: «Рашид, ты осторожнее будь с Цоем. Он действительно какое-то диво дивное и чудо чудное». Рашид посмотрел на меня как на полусумасшедшего и ответил: «Я понимаю».

Для меня он прошел через всю жизнь без разделений на ипостаси рок-музыканта, актера и просто человека — просто Цой. Не могу назвать ни одного человека сегодня, который бы мог с ним сравниться: Виктор был абсолютно уникален. При этом в нем не было никакого тщеславия. Личной амбициозности человека-легенды в нем не существовало. Он занимался только своим делом и шел исключительно своей дорогой.

Я бы хотела уметь отвечать на вопросы журналистов как Витя: спокойно, мудро, невероятно обаятельно. Совершенно не высокомерно, но не без намека на глупость этих самых вопросов.

Первое яркое воспоминание о группе «Кино» появилось, к сожалению, когда Виктора не стало. Я училась в начальной школе и в силу возраста еще не могла оценить его творчество, но даже тогда я не могла не заметить, что вся Москва наполнилась надписями «Цой жив», а люди в моей школе и за ее пределами стали носить футболки с «Кино» и значки «Анархия». Моя мама не понимала их творчество, а вот Владимира Высоцкого очень любила. Так что выросла я на пластинках другого поэта-песенника. Но речь сегодня о Цое.

Повзрослев, я, конечно, им заинтересовалась и пересмотрела почти все архивные материалы на YouTube. Прониклась. Даже завидую Цою — я бы хотела уметь отвечать на вопросы так, как Витя: спокойно, мудро, невероятно обаятельно. Совершенно не высокомерно, но не без намека на посредственность, глупость этих самых вопросов и непонимание журналистами окружающей действительности.

Я не посвящала ему полноценных коллекций, но дважды творчество «Кино» звучало в моих произведениях. Первый раз — в коллекции осень-зима — 2014/15, когда я использовала принты в виде татуировок: некоторые из них были строчками Цоя. Второй раз — два года назад: моя клиентка и хорошая приятельница Яна Лебедева обратилась с предложением разработать майки с символикой группы «Кино» к премьере «Лета» Кирилла Серебренникова. Так у меня появилась законная возможность перенести на майки обложки альбомов группы и куплеты песен. Люди с удовольствием скупали и носили эти майки, чему я очень рада.

У самого Цоя, безусловно, был вкус в одежде. Я доподлинно не знаю, кто отвечал за создание его стиля, но думаю, настолько одаренному человеку, с ярким и честным внутренним стержнем, не нужен был помощник. Он не только музыкой, но и всем своим видом отражал вибрацию современности. Владимир Высоцкий был чертовски притягателен в растянутом свитере, а Витя — в узких джинсах, кедах и майке, как в фильме «Игла». Когда мужчина так талантлив и энергетически заряжен, он неподражаем во всем.

Для меня «настоящий художник» — это максимальная честность, помноженная на талант выражения. Я часто повторяю и самой себе, и в разговорах с друзьями, что такого честного и бескомпромиссного художника, как Виктор Цой, с момента его гибели так и не появилось. Нет, я могу назвать уральского уличного художника Тиму Радю, своим творчеством вызывающего во мне бурю эмоций. Радю мы воспринимаем только посредством его работ (многие из которых стираются) и текстов в соцсетях. А Цой как исполнитель имел более сильный источник воздействия на душу и разум — звук.

Музыка, пожалуй, самый сильный из всех видов искусства. Плюс ко всему Витя был и вправду красив и притягателен во всем: манере писать, петь, говорить. Повторюсь: его интервью — одни из моих любимых. Я очень рада, что это не погибнет никогда. Истинное искусство бессмертно. Думаю, каждый из нас, гуляя по Москве, подмечал, что чаще всего уличные артисты исполняют песни группы «Кино», включая молодежь. Это по-настоящему замечательно и важно.

Навсегда осталось тайной то, что он мог бы сказать завтра. Виктор ушел в легенду, сам став легендой еще при жизни.

В январе 88-го года в редакции «Взгляда» раздался телефонный звонок. Звонивший представился как Алексей Учитель, ленинградский режиссер, сделавший фильм «Рок», где в том числе участвовал Витя Цой. Леша приехал из Ленинграда в Москву, чтобы я помог ему спасти фильм: несмотря на громкую премьеру в Ленинграде, его закрывали по решению идеологического отдела ЦК партии. Рок был фактически под запретом, и все, что они могли, — это квартирники и периферийные дома культуры.

С точки зрения официальной идеологии такие музыканты, как Цой, были врагами официальной доктрины молодежи, которая должна была правильно работать и правильно отдыхать во дворцах культуры — одним словом, быть комсомольцами. Рокеры быть комсомольцами не хотели, и в этом правительство почувствовало страшную опасность — в героях пусть документального фильма, который нигде не увидят, усмотрели тенденцию. Обстоятельно думать было некогда — в четверг Учитель позвонил, а в пятницу у меня был выпуск. Я взял все, что спели ребята, и показал примерно 90 процентов фильма во «Взгляде», после чего запрещать его стало абсолютно бессмысленно.

Фильм увидели миллионы. И нам он оказал огромную услугу. Мы наконец нашли то, что так долго искали: музыкальный язык «Взгляда». Им стал русский рок. С помощью Цоя, Гребенщикова, Шевчука, Кинчева, Бутусова, замечательных команд из Свердловского и других рок-клубов нам удалось с экрана говорить то, что порой категорически вырезалось начальством из наших материалов и передач. Музыканты стали договаривать то, о чем мы не могли говорить в своих сюжетах в силу того, что нас серьезно цензурировали. Рок либо начинал какую-то важную тему, которую мы подхватывали своими сюжетами, либо завершал серьезную тему, ставя в конце «жирную точку». Но и этого постепенно становилось мало.

Прекрасно понимая, что для думающей части аудитории важны были прежде всего смыслы композиций, а уже потом их музыкальное оформление, мы решили приглашать рок-звезд в студию и сажать их за стол ведущих. Первым пригласили Бориса Гребенщикова — общались о сталинских репрессиях и ГУЛАГе. Борис был настолько убедителен и точен в своих комментариях, что абсолютно запретная тогда для ЦТ тема возможного и необходимого суда над КПСС вызвала не только очередной скандал, но и серьезную дискуссию. Следующим гостем я задумал пригласить Виктора Цоя. Формальным поводом стала история с законом о кооперации, с помощью которого противники перестройки хотели задушить в зародыше ростки кооперативного движения, видя в нем реальную угрозу для царствовавшей тогда плановой экономики — матери тотального дефицита всего и вся.

Так как различные рок-команды были своего рода «микрокооперативами», я решил, что мы с Витей будем говорить не о рок-музыке, а о кооперативном движении с многочисленными гостями студии. Режиссер Максим Иванников предложил нам с моим другом и соведущим Александром Политковским впервые в истории «Взгляда» изменить формат: попробовать новый жанр на советском телевидении — ток-шоу. Таким образом я получил возможность практически всю передачу держать в поле зрения камер Цоя и группу «Кино». И Виктор не только исполнял свои композиции в течение всей программы, но и был непосредственным участником разговора. Смысл и суть которого выходили далеко за рамки заявленной темы. Было очевидно, что мы «ждем перемен». И не только в экономике. «Взгляд» и Виктор Цой не просто ждали перемен. Мы их творили...

Возможно, я немного потушу его нимб, но Витя был далеко не единственным и отнюдь не самым главным действующим лицом, героем нашего почти четырехлетнего «взглядовского» бодания с властью. Главным завоеванием перестройки был тот неоспоримый факт, что огромному количеству талантливых и, прежде всего, молодых людей страны ее проблемы, ее история, ее судьба и, наконец, ее будущее стали, так же как и Виктору, не просто небезразличными: это стало делом всей их жизни. Именно эти люди и стали постоянными гостями и активными участниками «Взгляда». И песни Цоя и Шевчука, Кинчева и Гребенщикова, многих других музыкальных групп и команд помогали этим людям донести до страны свою озабоченность всем происходящим, предчувствием большой беды — несущегося, по сути, в пропасть СССР. И в песнях, и в интервью со мной Цой и его друзья никогда не навязывали свое мнение как единственно правильное. Не предлагали быстрых и решительных способов и путей решения проблем, накопившихся в стране за семьдесят лет правления коммунистов. Но своим творчеством они заставляли людей думать вместе с ними. Цой, как и все мы в то время, пытался найти себя в том бушующем море, которое называлось перестройкой.

Не могу не сказать о том, что сохранилось у меня в памяти от общения с Виктором. Цой был прекрасно воспитан, внутренне раскован, но внешне предельно сдержан, не по годам мудр и немногословен. Но его скромность никак не мешала ему быть фактически настоящим трибуном — настолько точно и ясно в своих песнях он формулировал то, о чем думали, но не могли сформулировать профессиональные политики, лидеры партий и движений, записные ораторы на митингах. Он блистательно умел объяснять одной стихотворной фразой суть сложнейших проблем. А в жизни, в общении при этом он был самым что ни на есть обычным парнем.

Поначалу Витя очень меня стеснялся, потому что «Взгляд» был его первым опытом работы на «большом», как мы говорили, телевидении. Хотя привычка и умение общаться с многочисленными аудиториями у него, конечно, были. Но «Останкино» — это не стадион или дом культуры. Он это чувствовал и был при общении немного напряжен. Кроме того, у Виктора было врожденное уважение к тем, кто старше его. Поэтому вначале, при первой встрече, он больше молчал и слушал меня, когда я водил его по студии и объяснял, чего мы от него ждем во время программы.

Но когда мы с ним вдвоем пошли пить кофе и я стал расспрашивать, откуда он, о его семье, близких, родных, друзьях, о его пристрастиях и о многом другом, он очень быстро привык ко мне, раскрылся, стал совершенно другим Витей, которого не знали люди, видевшие в нем исключительно «рок-идола». Я быстро усвоил, что его озабоченное и даже порой вроде бы недовольное выражение лица — это всего лишь маска, под которой абсолютная доброжелательность. Но при этом и четкое понимание дистанции, и чувство защиты и неприкасаемости своего личного пространства. И еще внутренняя убежденность, что главное — то, что говорит и что поет человек, а как он это делает, что он при этом думает — это его личное дело. Дело его ума, души и сердца. И чужому туда путь заказан.

Песни Цоя периодически звучали в наших программах. Но сам он больше не появлялся у нас. Ничего личного — просто, как говорится, жизнь развела. Если бы я только мог тогда представить, какое страшное несчастье ждет нас всех, наверное, я бы его не отпустил, сделал с ним еще как минимум пару передач, а может, и вообще посадил бы его рядом с собой — и мы бы вели программу втроем. Несколько раз он передавал мне приветы. Иногда, зная о наших родственных отношениях, через Константина Кинчева. Дружбы особой у нас не возникло. Осталось глубокое чувство огромного уважения друг к другу. И к тому делу, которое продолжал делать каждый из нас. Осталась и некая дистанция, но то, что мы привечали друг друга, условно говоря, махали друг другу рукой, — это факт нашей с ним жизни.

Найти пятна на солнце под названием Цой практически нельзя, потому что он не успел состариться и надоесть. Не успел стать привычным или просто понятным, а потому неинтересным. Навсегда осталось тайной то, что он мог бы сказать завтра. Виктор ушел в легенду, сам став легендой еще при жизни. Во многом и для многих он остался своего рода человеком-загадкой, так же как остались загадкой его популярность и неувядаемость песен.

К сожалению, стареют кумиры, но не стареет их творчество. В этом величие Цоя: несмотря на то что он погиб на взлете, он не отстал от все еще молодых Гребенщикова, Кинчева, Шевчука. Он сделал свою работу так, что остается востребованным и сегодня. И не потому, что трагически ушел из жизни. А потому, что «мы ждем перемен!».